В октябре одна из самых ярких и любимых тагильчанами артисток Нижнетагильского драматического театра Нелли Саловская отпраздновала грандиозный юбилей — 50 лет на тагильской сцене. Отметить праздник в кругу коллег и зрителей помешала пандемия: Нелли Ивановна, как и другие артисты старшего поколения, находится на вынужденной самоизоляции. Журналист «Афиши МС» Екатерина Баранова встретилась с артисткой в неформальной обстановке — разговор получился живым и откровенным.
Нелли Саловская пришла работать в драматический театр в 1964 году. Затем ненадолго уезжала на другой конец страны, служила в Дальневосточном театре Краснознамённого Флота. Потом вернулась и почти 20 лет работала заместителем директора театра по общим вопросам и административно-хозяйственной части. Параллельно с административной работой Нелли Ивановна вместе со своим супругом, артистом Александром Саловским, воспитывала сына Павла и появлялась в разных спектаклях. Режиссёр Валерий Пашнин звал Саловскую, когда нужна была фактура. Нелли Ивановна играла не главные, но запоминающиеся и очень яркие роли. В 2014 году она стала первой артисткой, получившей премию имени Валерия Пашнина, которая вручается по итогам зрительского голосования.
Детство в послевоенном Тагиле
Я родилась в Нижнем Тагиле, росла в бараке возле ремонтного завода — сейчас напротив находится красивая проходная НТМК. Рядом с нами жили переселённые с Поволжья немцы. Детских садов не было, и всё время мы проводили на улице. Жили в окружении складов, всевозможных хранилищ, которые плохо охранялись. А если что-то было обнесено забором, мы делали подкопы. Мы всё тащили с улицы: мётлы, медный купорос, серу, соль, какие-то палки. Мы везде бродили, мы были предоставлены сами себе, потому что у большинства были только мамы, которые с утра до вечера на работе, война убила наших отцов. Женщины тащили на себе бремя военных лет, заменили у станков мужчин. Моя мама всю войну проработала на НТМК.
Такие годы были страшные. Что такое молоко, я узнала лет в пять. Родилась я в 45-м, а до 47-го года была карточная система. Как и мать, я получала 200 граммов хлеба как иждивенец. Ещё была какая-то крупа, ещё чего-то давали по карточкам. В это же время к нам приехала сбежавшая из колхоза бабушка. Выдаваемую по карточкам провизию надо было делить на троих. Весной бабушка начала копать огородик. Суп из свекольной ботвы и лебеды я люблю до сих пор! Да, жили мы ужасно плохо, но весело. Да мы и не понимали, что живём как-то не так, и жили очень дружно. Если видели соседского некормленого ребёнка — кормили, даже если у самих на столе было две крошки.
Смешных случаев из детства я помню много. Однажды, мне было 10 лет, мы забрались на какой-то склад, а его охранял мужичок с ружьём. Он нас увидел, начал кричать, пугать, что выстрелит, и выстрелил. И я упала. Я ничего не поняла, но мне было очень больно. Сторож тоже очень перепугался и всё время повторял: «Девочка, я тебя не убил, это просто соль, просто соль…» Он мне солью выстрелил в задницу. Как я визжала! Вся детвора рванула домой с криками: «Нельку убили!» Поднялись какие были мужики на ту пору. Бабка моя тоже какую-то палку схватила и чуть не убила этого сторожа. Потом бабка схватила меня в охапку, притащила домой и стала вытаскивать «пулю», усадив меня в таз с тёплой водой. Дома был единственный медицинский инструмент — вязальная спица. Ей бабка начала выковыривать соль. Больно было ужасно! Вот так я была ранена. Но это не послужило уроком, мы воровали по-прежнему.
Нелли Саловская рассказывает о случае из детства
Потом мы решили объявить войну немцам, которые жили за железнодорожной насыпью и с которыми мы учились вместе в школе. Дрались мы насмерть — ненавидели их, потому что немцы. Но после того, как я попала в гости к Неллечке Нейферт, я сказала ребятам, что войну надо прекращать, потому что поняла: никакие они не немцы, а такие же обездоленные советские люди, как мы. Когда я оказалась дома у Неллечки, то, конечно, облезла от того, что увидела. Беднота была такая же, как и у нас, но чистота меня поразила: печка белёная, заштопанные занавесочки. Немцы — народ трудолюбивый, скрупулёзность и прядок у них во всём. Я даже школьницей это отметила: у них как-то всё по-другому. Когда мы сели есть, всего было по капелюшечке, но с вилочки, с тарелочки, с салфеточкой. Я не знала, куда руки сунуть, потому что этому нас дома не учили. Тарелка, ложка, похлёбка были, а вот антуража, как обставлялся обед, я до этого не видела, это была для меня ресторанная подача. И это в голове у меня отложилось, и сейчас я очень люблю, когда всё красиво сервировано.
В мечтах о театре
Я пошла рано работать, в 15 лет. У меня был младший брат, с нами жила бабушка, а мама в то время сильно заболела — не работала. Надо было семью поднимать. Помню, что меня долго никуда не брали, но я была бойка и настойчива, пошла в комиссию по трудоустройству несовершеннолетних. Устроилась секретарём в школу на Кушве.
Мне доверяли даже получать зарплату на всю школу. Помню, как ездила по городу с небольшой сумочкой, которая была полна денег. Мне почему-то совершенно не страшно было с такой суммой ходить по городу. Однажды я получила зарплату на всю школу, купила себе мороженку, села в трамвай, задремала, выскочила на своей остановке, а сумку с деньгами забыла! Боже, что со мной было! Я сиганула к трамвайной остановке, начала метаться. Трамвай должен был сделать круг и вернуться на то же место. У меня всегда была хорошая память на лица, я узнала кондукторшу, заскочила в вагон, она мне отдала сумку. К моему счастью, никто даже не посмотрел, что в ней, можете себе представить?
Проработала я в школе недолго, потому что меня не устраивала зарплата — 30 рублей. По договорённости меня устроили на мебельный комбинат в лабораторию. Работа мне очень нравилась. Я получала 75 рублей, по тем временам это были хорошие деньги, я гордилась собой, как не знаю кто. Но и оттуда пришлось уйти: у меня началась аллергия на формальдегид.
Затем пошла работать на НТМК, в электроремонтный цех. Работа была тяжёлая: бухты надо было надевать на барабан, из толстой проволоки делать тонкую, катушку таскать на склад. Параллельно с работой я занималась в драматическом кружке ДК НТМК, который вёл главный режиссёр Нижнетагильского драматического театра Ефим Островский.
Вообще я с детства бредила театром почему-то. Уже 100 раз рассказывала, как ставила «Золушку» в своём дворе, отбила каблуки от маминых туфель и потом получила по голове. Я взяла для своего спектакля последние мамины выходные туфли, отрубила топором каблуки, потому что Золушка не хотела на них ходить. Ещё мы собрали золотинки от фантиков конфет, украсили ими туфли, напихали в них вату, чтобы не были большими. Ну, башмачок был что надо! Но когда мама хватилась пойти в кино и увидела эти туфли — это было всё! Ох меня и лупили… Но не отбили любовь к театру.
50 лет на сцене
Когда в театре объявили об открытии театральной студии и первом наборе, я пошла пробоваться. А вместе со мной и вся молодёжь города. Я прошла отборочные туры и осталась в театре. Нам, студентам, выделили одну гримёрную. Занятия проходили по вечерам. Нас учили актёрскому мастерству, речи, сцендвижению, фехтованию, гриму. Вели занятия наши великолепные, мощные артисты с большим театральным опытом. Пока мы учились, нас уже привлекали к работе в массовке, в роли второго плана. Для меня было счастье работать на одной сцене с великими актёрами. Мы, когда их видели, к стеночке прижимались, кланялись.
Как мне нравилась актриса Надежда Серебренникова, которая работала с основания театра и именем которой названо одно из фойе театра! Какой прекрасный комедийный актёр был её муж Дмитрий Черкасов! Были у нас и славные династические фамилии: Иван Кашников, его сын Женя. Потом, в 70-е годы, к нам приехала Иза Высоцкая. И приехала она с красивым мужчиной, актёром Вадимом Ивановым, от которого все наши девушки вздрогнули. Она не была модницей, но в ней был какой-то такой женский шарм, прекрасная фигура, красивые медные волосы, что она казалась просто красавицей. Тогда ещё мало кто носил распущенные волосы и тем более брюки. Женские брюки тогда только входили в моду и ещё порицались в обществе. У нас с Изой Константиновной было всякое: то мы дружили, то не дружили, но сидели всегда в одной гримёрной, на гастролях жили вместе.
С самого начала моей актёрской карьеры Ефим Островский предупредил, что у меня будет очень голодная жизнь в театре, потому что я не героиня. Я девушка не хрупкая, характерная актриса. Самая моя первая роль — старуха 70 лет, трижды чихающая у печки и ничего не говорящая. Потом были у меня маленькие героиньки, а крупных ролей действительно было очень мало. Два раза я играла в паре с Изой Высоцкой (когда у спектакля два состава и два артиста играют одну и ту же роль. — Прим. ред.).
В 40 лет, когда у человека наступает переоценка ценностей, я решила, что я плохая артистка, что я играю одну массовку и эпизоды, и пошла учиться в ЕГТИ. Театр я бросать не хотела и решила, что буду очень хорошим администратором. Тогда как раз открылся курс «Управление, экономика и организация театрального дела». Ещё не защитила диплом, а уже работала заместителем директора. И 20 лет трудилась в этой должности, но не покидала сцену.
Я люблю все свои роли, которые играла и которые играю сейчас. Я обожаю свою роль в «Клиническом случае», хотя одна наша артистка сказала: «Я бы застрелилась, но не стала играть это». А я играю. У нас чисто женский прекрасный спектакль для женщин «Три красавицы». Я просто горжусь ролью в «Поминальной молитве». Спектакль идёт 3 часа 15 минут, зритель на протяжении всего этого времени страдает, переживает за жизнь героев, жителей еврейского села. А потом в конце выхожу я, смешная старушка, и происходит разрядка, люди смеются, аплодируют. Как не быть благодарной зрителям? Моя роль состоит из трёх фраз, а зрители благодарят аплодисментами. Я получаю огромное удовольствие от этой роли!
Нелли Ивановна в «Поминальной молитве»
К сожалению, по всем известным причинам с марта я не была на сцене. Артисты старше 65 лет лишены возможности встречаться со своими любимыми благодарными зрителями. Мы лишены возможности работать, это самое тяжкое наказание, которое можно придумать для артиста. Я тоскую по зрителю, по свету рампы, по запаху кулис, по своим коллегам. Театр — это моя жизнь, судьба, мой дом, моя семья, в которой, как в любой семье, бывает всякое — и радости, и горести.
Призраки театра
В начале 90-х театру сделали подарок в виде поездки в Израиль. Это была первая наша заграница. И вот в самолёте я села рядом с пожилым мужчиной. Мы разговорились, и выяснилось, что он строил наш театр. Он рассказал, что строили его заключённые, мы не знали про это ещё. Послание от политзаключённых на оцинкованной табличке было найдено только в начале 2000-х. Когда выпала эта табличка, оказалось, что он был прав. Эти люди оставляли везде свои послания потомкам, им было важно сказать, что они не по призыву комсомола работали, что это был рабский труд.
Мой попутчик рассказывал страшные вещи. Он дневал и ночевал на стройке, иногда до часу ночи рабочие продолжали трудиться. И вот однажды он принимал работу: забегает на второй этаж со стороны фойе с портретом Мамина-Сибиряка и видит своего прораба, зацементированного в нише с кляпом во рту. Этот прораб плохо относился к заключённым, не уважал их, унижал. Вот они его и замуровали. Начальник стройки пообещал ребятам не рассказывать начальству про этот случай, а прораба заставил уволиться. После этого случая стал всё-всё проверять. И в конце нашего разговора он сказал, что, может быть, мы ещё найдём в театре сюрпризы, которые он проглядел. Представляете, как страшно!
И ещё он рассказал, что под колонной у центрального входа, которая ближе к трамвайным путям, лежат бутылки с письмами заключённых-строителей. Он разрешил им это сделать, пока никто из высокого начальства не видел. Так что театр у нас имеет своих призраков.
О бодипозитиве и пластических операциях
Бодипозитив — это всё американские, европейские штучки. Когда я в первый раз попала за границу, ужасно удивлялась, как себя ведут европейские женщины. Вот русские дамы едут в отпуск, чтобы продемонстрировать свои туалеты, они по несколько раз на дню переодеваются, а европейские женщины в чём сидели пиво пили, в том и пошли гулять. Мы же, пока не нарисуем лицо, из дома не выйдем. И мне кажется это правильным. Кому приятно смотреть на старую тётку? Я себе не позволяю выйти даже в магазин, не приведя себя в порядок. Вообще я всегда любила яркий макияж, но сейчас, конечно, выбираю пастельные тона, чтобы на меня не смотрели косо.
Я не делаю никаких масок и спа-процедур, только очень люблю баню. Всю жизнь использую самый простой увлажняющий крем, который называю в шутку солидолом. Вот, казалось бы, столько времени сейчас — делай себе маски, лежи под капустой, под огурцами, но руки как-то не доходят. Не было привычки, наверное поэтому.
В «Трёх красавицах» я играю на высоченных каблуках, в обычной жизни тоже ношу каблук. После этого я, правда, мучаюсь с судорогами, но на следующий день снова надеваю каблуки. На каблучке женская ножка выглядит прекрасно! Поэтому я хотела бы сказать женщинам: не бойтесь высоких каблуков, не стесняйтесь выглядеть ярче, быть привлекательнее, украшайте собой мир!
Желание женщин сохранить молодость, прибегая к пластическим операциям, мне понятно. Но даже если бы у меня были деньги, я не пошла бы на это. Я считаю, что стареть нужно красиво, с тем лицом, которое тебе подарили родители. Плюс это же операция, наркоз. Ещё меня возмущает, когда операции начинают делать очень рано. Читала в прессе, что одна мама дочке на выпускной в школе подарила сертификат на пластическую операцию. Ну и зачем ей в 17 лет эти губы навыворот и силиконовая грудь? К сожалению, из-за пластических операций все становятся похожими друг на друга. И наши известные актрисы теперь все на одно лицо.
Я не против уколов красоты, хотя я их не пробовала. Но они всё равно меняют лицо, убирают мимические морщины. А как актёру без мимики? Ведь как-то жили наши родители, ничего не делали с собой. Я знаю прекрасных старушек, у меня такие в родне есть. Просто смотришь: такие бабушки с пирожками, они ещё платочки подвязывают — такая прелестная старость.
О возрасте
Старость — это плохо, но это неизбежность. У меня, как и у каждого в определённом возрасте, душа с телом вступает в конфликт. Тебе хочется взбрыкнуть, на баррикады, в бой, ты порой переходишь на молодёжный сленг. А потом сам себя останавливаешь: ну вспомни, сколько тебе лет, ну нельзя же так. Но вообще, мне кажется, у меня сейчас прекрасная пора. В том смысле, что я не оглядываюсь, перестала обращать внимание на дураков, которые что-то говорят вслед. Раньше меня это так задевало, я переживала, сочиняла монологи ночами, как надо было ответить обидчику.
Сейчас я перестала чего-то бояться. Я не боюсь глютена в хлебе, не боюсь есть после шести и даже после десяти. Уже не хочется казаться, уже хочется быть, быть собой, не бояться переспросить, не бояться иногда выглядеть странно. И не бояться быть одной. При этом мне есть что сказать, есть о чём помолчать, есть о чём молиться. Всё это приходит с годами, раньше мы этого не понимали.
