Про поэзию, недоставшегося слона и большую черепаху

Если бы я писала стихи ради признания, славы и денег, то перестала бы это делать после первого же конкурса молодых талантов в педакадемии. Тогда я не вошла даже в десятку, а победила девочка, которая читала стихотворение про жертв террористического акта на Дубровке. А я читала что-то про осень и алкоголь. Поэзия – вещь хрупкая, тонкая, спорная и многогранная. Выискивать в ней «правильное» и «неправильное» – дело неблагодарное. Тем более в той поэзии, которая ещё не «устаканилась»: это я уже не про алкоголь, а про живой процесс формирования современного языка, новых форм, новых тем и подходов, это я про современную поэзию.

 Поэтому когда издатель Марина Волкова подала мне идею выдвинуть свою книгу «Город N и его окрестности» на соискание премии имени Бажова, то я восприняла это очень скептически. Не потому что считаю себя «недостойной такой чести», а потому что необходимым условием является наличие так называемого «номинатора» – культурной институции, являющейся «реальным актором», как мне пояснили в оргкомитете премии. И я, помня незабвенные слова Булгакова: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас…», скрепя сердце обратилась в Центральную городскую библиотеку. Я, конечно, понимала, куда несу свою сложную и выстраданную книгу, но меня грела мысль, что в этой библиотеке функционирует галерея современного искусства, поэтому к современной поэзии там должны быть расположены. И вначале на мою просьбу отреагировали положительно, предложив, однако, «собрать все бумаги самой и занести на следующей неделе, когда вернётся директор». Этим я и занималась неделю – писала письмо о выдвижении от лица библиотеки, собирала свои «заслуги», дописывала биографическую справку. Заставила мужа сфотографировать меня, чтобы приложить «фотопортрет(ы) автора: формат – 9х12 см и более, разрешение – 300 dpi». 

Каково же было моё удивление, когда представитель библиотеки в телефонном разговоре внезапно отказал в моей просьбе с формулировкой: «Ваша книга стихов не соответствует представлениям библиотеки о поэзии», потом была ещё какая-то попытка что-то уточнить, закончившаяся фразой: «Ну вы же понимаете». Я поняла и спросила, могут ли они порекомендовать, к кому можно обратиться. На что мне ответили: «Даже не знаю, кто за это возьмётся. С Василием Андреевичем Овсепьяном вы же поссорились. Ещё мог бы Туренко, но он умер». «Спасибо», – сказала я и повесила трубку. С чем же мне выпала честь столкнуться? С цензурой, «местечковостью мышления» или собственной несостоятельностью в поэзии?

Разрыв между так называемой «официальной» и «неофициальной» поэзией был всегда – первая стояла на службе государства и обслуживала его интересы: восхваляла нужное, клеймила или игнорировала ненужное. Вторая же обслуживала только сложную душевную организацию поэта – клеймила всё противное поэту и лелеяла его метания, искания, маргинальный образ жизни. Чем сильнее пытается распространить своё влияние государство во все сферы, тем ощутимее разрыв между «допустимым в поэзии» и «недопустимым». Можно назвать это цензурой, можно сказать «кто платит, тот и музыку заказывает». Если ты не хочешь обслуживать эту Большую черепаху, не удивляйся, что она не хочет тебя катать. По поводу «местечковости мышления», думаю, тоже скажу много очевидных вещей. Понятие «обыватель» никто не отменял. Уровень знания и понимания искусства в обществе (а знание всё же рождает понимание), мягко скажем, оставляет желать лучшего. Многие ли читали что-то дальше Серебряного века? А ведь с тех пор прошло сто лет. Глупо думать, что за такой срок ничего не изменилось в языке, в головах поэтов. Что же до моей «несостоятельности в поэзии» – она тоже вполне вероятна. В конце концов, включение моих стихов в Антологию современной уральской поэзии, две изданные книги и участие в поэтической жизни Урала ничего не гарантируют.